- Очень хочу… нет - уверен! - выйдем на фон Хальдорфа.
Генерал засмеялся:
- А ведь и я об этом проклятом бароне думал! Район вроде бы в стороне, но манера… стиль… школа… его! - Генерал вышел из-за стола и начал ходить по кабинету. - Даже не верится, такая это была б удача, а? Это ж два года скоро, как он исчез. И вдруг этот Масюра! Вот уж действительно: не было счастья, так несчастье помогло. Тьфу! Даже думать боюсь, чтоб не сглазить… - Он опять уселся перед Малаховым, который за все это время, кажется, так и не поднял головы ни разу - разглядывал фотографию. - Да ты меня и не слушаешь, Алексей Иннокентич…
- Слушаю, товарищ генерал.
- Далось тебе это фото!
- Других нет, конечно?
- Ну, там еще фас и профиль. А больше нет.
- Жаль. Попадаться ему на глаза раньше времени мне нельзя никак. А я б его понаблюдал!… Человек он очень непростой. - Малахов чуть отодвинул скоросшиватель, глянул на фото как бы искоса. - Хотел бы я знать, о чем думает, перед тем как уснуть. Или проснувшись посреди ночи.
- Да ты романтик, я вижу.
- Не знаю. Давно не думал об этом. Может быть, вы и правы. Если не сломался… Но это делу не помеха, не так ли?
- Надеюсь.
- И суть не в том - романтик или реалист. Просто я хочу выиграть эту партию. Я должен ее выиграть. А для этого должен понять его. Этого Масюру.
Малахов вдруг резко захлопнул скоросшиватель и живо взглянул на генерала. Что-то еще придумал, понял тот.
- Товарищ генерал, есть идея. Правда, предупреждай сразу: для выполнения трудная исключительно.
- Ты покороче, Алексей Иннокентич, без психологической обработки.
- Хорошо. У вас найдутся курсанты, которые бы специализировались на тайном фотографировании?
- Курс проходят все, но специально только для этого мы людей не готовим.
- Поставлю вопрос иначе: у вас есть люди, особенно преуспевшие в фотоохоте?
- Конечно.
- А что, товарищ генерал, если я попрошу эти трое суток снабжать меня фотограммой, эдаким специфическим фотодневником Масюры? О съемках он не должен подозревать, иначе все теряет смысл. И чтобы каждый из снимков имел точное обозначение времени.
- Ну и ну! - генерал даже крякнул. - Знаешь, Алексей Иннокентич, есть у поляков такая поговорка: что занадто, то не здрово.
- Слабо, значит?
- Не подначивай, - остановил генерал. - Тут самолюбиям голоса нет. Дело серьезное… Тебе это очень нужно?
- Посудите сами: по этим фотографиям, если повезет, я у него могу выиграть еще до начала нашей встречи… Но если опасность, что ваши ребята его вспугнут, так велика, то лучше уж совсем не надо
- Нет-нет, - сказал генерал, - это занятная идея. И работа интересная. - Он тяжело хлопнул правой ладонью по столу. - Для такого дела - вдруг и в самом деле на фон Хальдорфа выйдем! - надо сделать.
Малахов надеялся, что еще до ужина с первой частью работы будет покончено: он просмотрит гамбургский материал, наметит ловушки, и затем эти книги, карты, альбомы и кинопленки будут возвращены в специально отведенный для таких занятий кабинет, чтобы Масюра, получив контрольное задание, мог с этим же материалом поработать.
Поначалу все складывалось неплохо, и Малахов был доволен тем, как дело движется. Но в какой-то момент он вдруг понял, а скорее всего это был голос интуиции: - предчувствие, что он подходит к делу слишком облегченно, даже формально; что эту работу следует делать совсем на ином уровне: глубже и коварней. Тогда он оставил все, лег на диван и попытался понять, откуда в нем эти сомнения и как определить уровень, на котором должна быть проведена работа, поскольку, будучи человеком практического склада, уважал и время свое, и труд, тем более умственный.
Ровно в восемь в дверь постучали. Алексей Иннокентьевич вспомнил, что заперто, крикнул: «Минуточку!», надел китель, застегнул его на все пуговицы и лишь затем, повозившись с незнакомым замком, отпер дверь и посторонился, пропуская девушку в коротеньком фартуке поверх формы. Перманент ей не шел; к тому же волосы были безнадежно погублены перекисью.
- Прошу вас, сержант, - пробормотал Алексей Иннокентьевич, только сейчас ощутивший, как он голоден. Он с удовольствием оглядывал плывущий через комнату поднос. Первое и второе были в металлических судках, закрытых крышками, однако аромат свежего борща с петрушкой и укропом, дух чуть прихватившегося корочкой жареного мяса - их не могли удержать никакие крышки. Но украшением подноса, конечно же, было маленькое берестяное лукошко, полное свежевымытых, тускло блестевших черешен.
- Куда поставить поднос?
- Пожалуйста, поставьте на диван, - заторопился Алексей Иннокентьевич. - Я сам уберу со стола и устроюсь… И где ж вы такую черешню замечательную достали?
- Привезли. - Девушка скользнула к двери. - Приятного аппетита.
Словно никто и не входил.
В коридоре был дневной свет, и лишь теперь Малахов заметил, что сидит в зашторенной комнате при электричестве, хотя в данную минуту никакой нужды в этом не было. Он выключил свет, поднял штору и открыл окно. Ему в лицо повеяла какая-то особенная свежесть, еле уловимо горчившая березами и чуть сыроватая. Значит, был дождь, а я и не услышал, подумал Алексей Иннокентьевич. Сбоку из-под березовых ветвей пробивалось вечернее солнце; оно растекалось по оконному стеклу, но уже не слепило, а только отсвечивало, как ртуть.
Малахов ел не спеша. Он слушал, как шумят листья, как где-то рядом, за углом дома, играют в волейбол через сетку; и хотя он пристроился лицом к окну, смотреть на березы ему быстро наскучило. Я разучился наблюдать природу, подумал он без сожаления. Я очень многое разучился делать за последнее время, думал он. Может быть, я уже совсем нищ и даже не подозреваю об этом?… Но он-то знал, что это не так. и развеселился. Все складывается хорошо, говорил он себе, прямо-таки отлично. Ну, не вышло с первого захода, ну и что? Бывает! Все будет хорошо! - и он по-мальчишечьи морщил нос и все поглядывал через плечо на большой портрет Масюры - увеличенную фотографию из личного дела, - приколотый кнопками к стене рядом с экраном для кинопроектора. Портрет был очень внушителен, если прикинуть на глаз, приблизительно метр на семьдесят. Где они достают такую фотобумагу, вот что я хотел бы знать, посмеивался Малахов. Впрочем, с их возможностями…