Баллада об ушедших на задание. Дот - Страница 94

- Предположим - да.

- Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится, Боi на меня посмотрел.

- Неужели вы поэт, Корнелиус?

- И не поэт, и не архитектор, и не полководец. Я разрушитель. Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для славы, а только потому, что, как сказано в библии, время камни собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено, в свое время должно быть разрушено. Это естественно. Мы, разрушители, необходимы. Мы - топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья - пусть откроют солнце молодой поросли! У нас есть неведомое другим чувство, когда надо что-то разрушить… Когда Герострат увидел храм Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем, все уходит дымом, и он понял, что это ему боги подсказывают, что это судьба, что так надо, и он был счастлив, когда выполнил свое предначертание… Я знаю это чувство. Наслаждение оттого, что разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало: я вижу какого-то человека и чувствую - он дошел до своей последней черты. Он может быть счастлив и благополучен, может ни о чем не подозревать. Но я - то знаю!… И я исполняю свой долг.

Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно был нож. Он уже медленно поднимал его…

Спокойно, сказал себе Рэм, и понял, что сейчас это не в его власти. Ты все равно сейчас не можешь его убить, не имеешь права. Этого фашистского выродка… Ярину погубишь, операцию погубишь, капитан тебе не простит… Спрячь нож, приказал себе Рэм, - и не смог.

- Послушайте, Корни, - сказал американец, - а может быть, вы просто палач?

- Нет… Нет, Джон! В вас опять говорит извечная американская утилитарность. А понять ведь так просто. Палач - это профессия. Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что за надевание на чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И он вместо огорода начинает специализироваться на казнях. За деньги. Только за деньги. Вот где ваша американская психология. А мне золота не нужно. И славы тоже. Я уничтожаю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И в контрразведку я пошел не из-за денег. Я наслаждаюсь, расставляя сети. И расплетая чужие - наслаждаюсь тоже. Наслаждаюсь, глядя, как птичка летит в западню, как бьется в ней и кричит. Здесь я каждый день имею возможность доказывать, что я умней, и хитрей, и коварней всех этих иудеев и монголоидов. Здесь я на самом переднем крае нашей исторической борьбы. Здесь мне все дозволено! Здесь я всегда прав!… Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли, Джон, и не будете уподобляться тем пошлым лицемерам, от которых только и слышишь: ах, кровь, ах, чистые руки, чистая совесть, ах, бессмертная душа!…

- Какого черта! Это даже забавно, Корни. Если только это не реклама.

- С целью?…

- Набить себе цену, парень!

Оба расхохотались.

В ярком прямоугольнике двери появился еще один офицер.

- Ахтунг! Ахтунг! - произнес он негромко, но повелительно; не обратить внимания на этот голос было нельзя. - Всем рассредоточиться.

Повернулся и ушел в дом.

- Джон, может быть, отойдем в сторону? - сказал штурмбаннфюрер. - Сейчас здесь пройдет русский разведчик.

- Ни к чему. В доме яркий свет, пока его глаза привыкнут к темноте,. Нас он не заметит.

- Пожалуй…

- Вы уверены, штурмбаннфюрер, что его стоит отпускать?

- Абсолютно. Совсем ведь мелкая сошка. А возьмешь - вспугнешь остальных. Барон прав - пусть вся рыба войдет в невод.

Теперь оба стояли рядом и смотрели на дверь, и Рэм, которого внутри колотило от ненависти, который изнемогал от желания хоть что-то сделать, хоть как-то отвести душу, поднял руку с ножом и пронес лезвие возле самой шеи фашиста, почти коснулся ее… Рука не дрожала. Чуть нажать на артерию - и одному маньяку конец…

Легче не стало.

Рэм хотел повторить эту игру, но тут в дверях появился Иван Григорьевич и еще какой-то дядька. Они прошли в сторону ворот, обсуждая, как в этом году погорели травы, но вот зерновые, кажется, будут хороши, если только самую уборочную не накроют тяжелые ливни.

- Теперь и нам пора, - сказал штурмбаннфюрер. - Барон поразвлекся. Вот увидите, Джон, сейчас он будет сговорчивей.

Они скрылись в доме. Дверь захлопнулась. Вдруг Рэм увидал, что небо полно звезд. Время поторопиться к ужину, дорогой товарищ, сказал он себе, и тут услышал совсем близко грубый лай нескольких собак. Их выводили из помещения в самом дальнем углу двора, они грызлись и рвались из постромков.

Кромка крыши сарая на фоне неба была видна достаточно отчетливо. Рэм подпрыгнул, уцепился пальцами, но не очень удачно; поискал ногами по стене, во что бы упереться, не нашел и вдруг сорвался, причем довольно неловко, в прямом и переносном смысле загремел.

Боль дошла до сознания уже потом, а сейчас он воспринимал то, что было вовне: рык пса, рванувшегося в этот простенок, скрежет цепи, на которой его вели (почему цепь? почему не поводок? - сверкнуло на миг и мгновенно забылось), ругательства проводника, стук и скрежет подошв его сапог, упиравшихся в землю в попытках нейтрализовать напор собаки, рвущейся к цели; наконец, свет фонарика… Луч метался в простенке хаотично, без смысла. Проводник вовсе не собирался что-нибудь искать, он только боролся с овчаркой и заставил-таки ее идти дальше, в сторону ворот, за остальной сворой, но Рэму этих мгновений было довольно, чтобы заметить, что его спасло: он упал позади железной бочки, поставленной на попа; и еще он успел увидеть на этой же стене, в нескольких сантиметрах от места, где он беспомощно шарил ногами, щит с шанцевым инструментом на крючьях. Это ведь не щит, это парадная лестница!