Баллада об ушедших на задание. Дот - Страница 81

- Сад. Владимир Сад.

- Почему не пошли неделю назад со своей группой?

- Да в госпитале я валялся, товарищ подполковник. Шкарябнуло по черепушке самую малость, а комдив велел: в койку. С ним не поспоришь, с нашим комдивом.

Капитан вдруг стал изображать простачка, получалось это у него плохо, и Малахову не понравилось. Вначале он держался куда лучше, с раздражением подумал Алексей Иннокентьевич.

- Понятно, - сказал он, стараясь подавить в себе это чувство, чтобы не показаться чрезмерно резким. - Понятно… Так вот, капитан Сад, рискну вам напомнить, что мы находимся на войне, где благородство хоть и похвально, однако не всегда уместно. Поясняю: если я откликнусь на ваш благородный порыв и позволю вам эту попытку, это помешает моей группе выполнить задание огромной важности…

Малахов продолжал говорить, а самому было неловко за свои пусть даже абсолютно правильные слова. - Да что это со мной? - изумленно думал он. - И я ли это говорю? И чем провинился этот мальчишка, что я вдруг стал читать ему мораль?…

Капитан слушал бесстрастно. Он подождал, пока Малахов выговорится, и тогда сказал, вернувшись к своему первоначальному тону:

- Вас понял, товарищ подполковник. Вы правы, конечно. Только… только я знаю, что ребята ждут меня. Они знают, что я приду и выручу их.

Малахов отрицательно покачал головой.

- Я все сказал, капитан.

Через несколько часов группа благополучно пересекла линию фронта и углубилась во вражеский тыл.

8

Это произошло в ночь с первого на второе июля. А через сутки разведчики вышли на связь - все протекало по плану. Следующего сеанса радиосвязи Малахов не стал ждать, потому что наконец-то наши армии, срезавшие «белорусский балкон», ворвались в Минск. Малахов выхлопотал сорокавосьмичасовой отпуск, нашел оказию (совсем новенький «Дуглас», в котором летел молодой авиационный генерал с офицерами штаба: его корпус вроде бы собирались передать 8-й воздушной армии, и теперь он возвращался после рекогносцировки) и уже четвертого июля был

б родном городе. Большой дом на Советской, где с весны тридцать восьмого жила семья Алексея Иннокентьевича, фашисты взорвали фугасом. Люди только начинали возвращаться в город и вообще мало кто уцелел, но Малахов знал, как искать, и нашел соседей по парадному. Они ютились теперь во времянке сразу за вокзалом, это было совсем в другой стороне. Немцы выселили их еще в сорок втором. Прежний дом на Советской был огромен, и всегда казалось, что все живут сами по себе, и самое близкое знакомство дальше просьбы о куске стирального мыла или коробки спичек, чтобы лишний раз не бежать в лавку, не шло. Но война все перевернула и обострила память. Люди боялись выходить на улицу и откровенно разговаривать с малознакомыми людьми, но что-то сплотило всех, каждый стал словно частичкой одного огромного организма, и что бы ни произошло с кем-нибудь из них, какими-то неведомыми путями почти сразу становилось известно всем.

Соседка долго, с интересом разглядывала Малахова.

- Никак не упомню вас, товарищ командир… Да и Глаферью (она так и произнесла имя жены Малахова - через «е») в нашей парадной мало кто знал. Гордая была дама, упокой господь ее душу. Бывалоча идет мимо - голоса не подаст, вот так только головою мотнет. Понимала из себя много, уж вы не обижайтесь, товарищ командир… А то правда: люди говорили - она на пианине умела выступать?

Малахов слушал ее - и вроде бы не мог сосредоточиться. Чтобы соединить все эти слова и понять их. Они летели в него, как шарики, но то ли силы в них было мало, то ли какая-то преграда стояла на пути - не долетали… кружили возле - пустотелые, лишенные смысла - нет! нет! это о ком-то другом, не о его семье…

Мысли его разбредались, но он все-таки понимал, что соседка сейчас нарочито груба и вульгарна: хочет спутать его чувства, негодованием скомкать боль - и тем смягчить удар.

…Жену и младшую дочь фашисты зверски убили прямо в квартире. Старшую вместе с тысячами других минчан расстреляли за Уручьем, во рву, в каких-то десяти-пятнадцати километрах от места, где они каждое лето снимали дачу…

В Малахове что-то остановилось.

Сначала не было мыслей никаких. Он возвращался чадными, засыпанными битым кирпичом улицами, терпеливо пережидал, когда дорогу перекрывала ревущая моторами, окутанная клубами пыли и газов колонна тридцатьчетверок или «студебеккеров»; отдавал честь; отвечал на какие-то вопросы… Потом вдруг сказал себе, что ведь знал, где-то глубоко-глубоко оно в нем сидело, это знание… пожалуй, не столько знание - страх… Но он не признавался себе, все годы гнал от себя чувство, потому что даже сомнение становилось изменой…

Ну кому они мешали, мои девочки? Ведь и места на земле занимали совсем чуть-чуть. Такие тихие, придавленные своими комплексами и бедами, истинными и мнимыми. За что их уничтожили? За что?…

- Вы контужены, товарищ подполковник? Вас проводить? Где вы остановились? - ворвался в сознание Малахова предупредительный, но твердый голос, и он вдруг увидел, что прямо перед ним стоит майор-артиллерист с красной повязкой на рукаве, а чуть в стороне и патруль - стрелковое отделение.

- Вы меня слышите, товарищ подполковник?

- Да, майор, благодарю вас… Все в порядке…

Говорил Малахов через силу.

- Разрешите ваши документы.

Малахов протянул.

Майор изучил их внимательно и со знанием дела, Его лицо смягчилось:

- Может быть, все-таки мы вас проводим?

Малахов отрицательно качнул головой, майор отдал честь и повел патруль дальше, но еще дважды оборачивался.