Баллада об ушедших на задание. Дот - Страница 5

- Аксель, с тебя бутылка, сукин ты сын. Я был прав, что кого-нибудь да отыщем. Гляди: забились в яму, как крысы.

Он даже винтовку на них не направил: ему и в голову не приходило, что эти двое способны на какое-то сопротивление.

Захрустела земля. На краю воронки появился второй жандарм, бледный, с непокрытой головой.

- Твоя взяла. - Он не скрывал разочарования. - Черт побери, ты не можешь объяснить, почему всегда выходит по-твоему?

- Нюх, Аксель, сукин ты сын. А ты вот сто лет будешь ходить со мной рядом, а угадывать не научишься Потому что хоть ты и сукин сын, Аксель, а нюха у тебя все равно нет. Нет - и все тут!

- Кончай. Пристрели вон того, забинтованного, и пошли.

- Ну уж нет! Это моя счастливая карта - и я в нее буду стрелять? Мой бог! Счастливые карты нужно любить, Аксель Их нужно ласкать, как упрямую девку, когда ты уже понял, что она не слабее тебя.

- Да он свалится на первом же километре!

- Тогда и пристрелим. - Жандарм повернулся к пограничникам и только теперь повел стволом винтовки, давая понять, чего хочет. - Эй вы, крысы, а ну пошли наверх. Только врозь, по одному. Я хочу поглядеть, как этот пень стоит на ногах. А то, может, и впрямь лучше оставить его в этой могиле. Понимаете?

- Нихт ферштейн, - сказал Тимофей, однако выбрался наверх без помощи Залогина.

- Ты слышишь, Аксель, сукин ты сын? Они не понимают даже самых примитивных фраз. Паршивый мул - и тот понимает по-немецки. Мой бог, какая дикая страна!

3

Пригорок был прорезан, как шрамами, пологими глинистыми вымоинами. Глина в них была спекшаяся, но под коркой рыхлая: ноги проваливались и с трудом находили опору. Пахло полынью. С дороги наплывал машинный чад.

Тимофей нес фуражку в руке: на забинтованную голову она не налезала, да и больно было. Первые шаги достались тяжело. Но потом он разошелся, и даже голова не кружилась. «Ты держись поближе, - сказал он Залогину. - Мало ли что».

Внизу, возле дороги, на успевшей местами пожухнуть траве сидела вразброс группа красноармейцев. Их было не меньше трехсот человек. Охраняли четверо жандармов. Жандармы расположились в жиденькой тени старой сливы, на пленных не обращали внимания. Только один из четырех сидел к ним лицом, курил, поставив карабин между колен; остальные лениво играли в кости.

Удар был внезапный и тяжелый. Тимофею в голову не могло прийти, что когда-нибудь он увидит сразу столько пленных бойцов Красной Армии. Он был ошеломлен. Быть может, у них не осталось командиров? Так нет же - вон один сидит в приметной гимнастерке (индпошив; добротный, с едва уловимым красноватым налетом коверкот; фасон чуть стилизован - и сразу смотрится иначе, за километр видно, что не «хебе»; воскресная униформа!), вон еще, и еще сразу двое. У одного даже шпала в петлицах. Комбат. Как они могли сдаться: столько бойцов, столько командиров…

Тимофей даже не пытался бороться с нахлынувшим презрением.

Он судил их с точки зрения солдата, который уже убивал врагов, видел, как они падали под его пулями: падали - и больше не вставали. Плен был для него только эпизодом, интервалом между схватками. Он знал: пройдет час, день, три дня - и опять настанет его время, и опять враги будут падать под его пулями. Он знал уже, как их побеждать.

А эти еще не знали. Им не пришлось. Их подняли на рассвете - обычная боевая тревога, сколько уж было таких: вырвут прямо из постели - и с ходу марш-бросок с полной выкладкой на полета километров, да все по горам и колдобинам лесных дорог. Сколько уж так случалось, но в этот раз слух прошел: война. Действительно, стрельба вдалеке, «юнкерсы» проурчали стороной в направлении города. Только мало ли что бывает, сразу ведь в такое поверить непросто. Может, провокация…

Они не протопали и трех километров, как их окружили танки. Настоящего боя не получилось: их части ПТО шли во втором эшелоне, да еще и замешкались, похоже. Роты бросились в кюветы, но танки стали бить вдоль дороги из пулеметов и осколочными. Уже через минуту половины батальона не стало.

Все вместе они не успели убить ни одного врага…

Их унизили столь внезапным и легким поражением. Сейчас в их сознании за каждым конвоиром стояла вся гитлеровская армия. Каждый был силен, ловок и неуязвим. Каждый мог поднять винтовку и убить любого из них: просто так убить, из прихоти, потому что он может это сделать…

Впрочем, побыв среди них недолго, уже через какой-нибудь час Тимофей понял свою неправоту. Да, в плен их взяли, но сломать не смогли, даже согнуть не смогли. Им надо было очнуться от шока, прийти в себя - и только. И тогда они докажут, что не перестали быть красноармейцами, и ни стократное превосходство врагов не остановит, ни отсутствие оружия.

Их построили в колонну по три и повели вдоль шоссе на запад. Они шли по кромке поля. Тимофей знал, что сначала будет поле яровой пшеницы, потом - овса, а перед самым лесом делянка высокого - хоть сейчас коси - клевера. Этот мир был знаком Тимофею, ведь почти два года стояли здесь с сентября тридцать девятого, но сейчас Тимофей удивлялся всему: знакомому дереву, изгибу шоссе, ландшафтам по обе стороны его. Он удивлялся, потому что как бы открывал их заново. Он узнавал их, они были; значит, и он был тоже. Он был жив, и к этому еще предстояло привыкнуть. Однако возбуждения, вызванного встречей с жандармами, благодаря которому он двигался почти без труда, хватило ненадолго. Он ощутил, как внутри что-то стало стремительно таять, он становился все легче, пока не полетел куда-то в приятной сверкающей невесомости, а потом так же неуловимо сознание возвратилось к нему, и он понял, что идет, навалившись на Герку, который перекинул его руку себе через плечо, а левой поддерживает под мышкой. Герке ноша была явно не по силам, он таращил глаза и мотал головой, стряхивая с бровей пот, тем не менее он успевал следить и за ближайшим конвоиром.